Сергей Александрович ЕСЕНИН
(1895-1925)
Великий русский лирик XX века, он до двадцати восьми лет не написал ни одного стихотворения, которое можно было бы причислить к любовной лирике. По воспоминаниям Анатолия Мариенгофа, в сентябре 1923 года поэт с грустью сказал ему:
— А у меня стихов про любовь нету. Всё про кобыл да про телят. А про любовь — хоть шаром покати.
— За чем же дело стало? — спросил его Мариенгоф.
— Для этого ж влюбиться надо, — отвечал Есенин. — Да вот не знаю в кого… В городе, черт подери, два миллиона юбок, а влюбиться человеку не в кого! Хоть с фонарем в полдень ищи.
Ранняя лирика Есенина и в самом деле не знает любовных стихов — только стихи про любовь, да и то, как правило, включенные в общую картину опоэтизированной сельской жизни. Большая часть этих стихотворений с любовным сюжетом, вроде «Сыплет черемуха снегом», «Под венком лесной ромашки», «Темна ноченька, не спится», представляет собой явную стилизацию в духе кольцовских песен, в которой почти невозможно разглядеть самого поэта, приметы именно его жизни, его сердечного опыта.
Объяснить это странное обстоятельство, так не вяжущееся с образом жизнелюбивого, влюбчивого и имевшего успех у женщин поэта можно лишь тем, что сами эти успехи не стали событиями его духовной жизни. Видимо, те многочисленные увлечения не осознавались им как сильное и глубокое чувство. В знаменитой «Исповеди хулигана», оглядываясь на свою юность, поэт вспоминает родину, мать и отца, своих односельчан; в его памяти находится место для заросшего пруда, звона ольхи, для зеленого клена, коровы и пегого пса; но и беглого упоминания нет ни о первой любви, ни о девушке, хотя впоследствии в «Анне Снегиной» и «Сукином сыне» эти воспоминания вдруг проступят.
В своем первом любовном цикле «Любовь хулигана», написанном в конце 1923 года, он сам отзовется о предыдущих своих увлечениях цинично и резко, а про любовь к Айседоре Дункан скажет в разговоре с близким человеком: «Была страсть, и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… боже мой, какой же я был слепой! Где были мои глаза?»
Конечно, дело не в самих увлечениях: любовь в поэзии вовсе не обязательно тождественна любви в жизни. Мы не раз видели, как случайные встречи рождали прекрасную лирику, и напротив: глубокое и сильное чувство могло оставаться никак не отраженным в стихах поэта.
Но богемная жизнь, которая липким своим угаром и чадом обволакивала Есенина, наложила печать на его творчество, внеся в него ноты пьяного надлома, трагических переживаний.
И можно лишь удивляться мощи нравственного здоровья Есенина, которое сумело преодолеть обморочность этого липкого угара и вырваться к чувствам сильным, чистым и высоким. Возможно, отсутствие любовной лирики в первое десятилетие его творчества и было одним из проявлений этого нравственного здоровья.
Тот перелом, который произошел в 1923—1924 гг., был вызван, очевидно, не тем, что «наконец-то» встретилась поэту женщина, «достойная его любви», а более глубинными причинами, в частности, переломом в самом поэте. Этому в значительной степени способствовала его поездка по Америке и Западной Европе, в которой открылась поэту не только омерзительность буржуазного «железного Миргорода», но по контрасту с ним — человеческая красота родины, красота человеческих отношений. «Душевное возрождение» Есенина отразилось и в самом возникновении в его поэзии любовной лирики.
Это возрождение давно уже мечталось поэту.
* * * Вот оно, глупое счастье С белыми окнами в сад! По пруду лебедем красным Плавает тихий закат. Здравствуй, златое затишье, С тенью березы в воде! Галочья стая на крыше Служит вечерню звезде. Где-то за садом несмело, Там, где калина цветет, Нежная девушка в белом Нежную песню поет. Стелется синею рясой С поля ночной холодок… Глупое, милое счастье, Свежая розовость щек! 1918
Что-то неуловимо сближает это стихотворение с ранней лирикой Блока, влияние которого на Есенина несомненно.
Цикл «Любовь хулигана» был написан в сентябре — декабре 1923 года. Он был связан с артисткой Камерного театра Августой Леонидовной Миклашевской (р. 1891), с которой поэт познакомился у А. Мариенгофа. Ей этот цикл и посвящен. А. Миклашевская вспоминала: «Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья… Уверял, что всё, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей. И вот, наконец, он все-таки удрал! Он — в Москве». Несомненно, отсвет этого настроения освещает весь цикл, построенный на противопоставлении того, что было, тому, что есть.
Для контраста два стихотворения, предшествовавшие этому циклу:
* * *
Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила
Со всех сторон.
Сыпь, гармоника. Сыпь, моя частая.
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вон ту, сисястую,—
Она глупей.
Я средь женщин тебя не первую…
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости… прости…
1923
* * *
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг,
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь — зараза,
Я не знал, что любовь — чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Многих девушек я перещупал,
Многих женщин в углах прижимал.
Да! Есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь — простыня и кровать.
Наша жизнь — поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда,
Только знаешь, пошли их на…
Не умру я, мой друг, никогда.
1923
Казалось, после таких стихов оставалась только одна дорога — к барковщине ( Иван Барков — поэт XVIII века, прославившийся непристойностями в стихах ), то есть к тому, что принципиально вне поэзии. Да и эти стихи были бы недалеко от стихов Баркова, не звучи в них так явственно крик беды, трагедии. Вл. Киршон был прав,
когда писал о поэте, «который и пьяном угаре, и в разгуле самогонного разлива, среди проституток и воров мучится и страдает от этой накипи, рвется из гнили и мерзости, жалеет так глупо растраченные силы…».
И поэт преодолел омут, выплыл, вырвался.
Читать дальше — С. Есенин. Стихи о любви - стр. 2