О. Мандельштам. Стихи о любви
И рядом — совершенно неожиданное своей легкостью и песенностью стихотворение:
* * * Мне жалко, что теперь зима И комаров не слышно в доме. Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе. Стрекозы вьются в синеве, И ласточкой кружится мода, Корзиночка на голове Или напыщенная ода? Советовать я не берусь, И бесполезны отговорки, Но взбитых сливок вечен вкус И запах апельсинной корки. Ты все толкуешь наобум, От этого ничуть не хуже, Что делать, самый нежный ум Весь помещается снаружи. И ты пытаешься желток Взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог, И все-таки еще немножко. И право, не твоя вина, Зачем оценки и изнанки? Ты как нарочно создана Для комедийной перебранки. В тебе всё дразнит, всё поет, Как итальянская рулада. И маленький вишневый рот Сухого просит винограда. Так не старайся быть умней, В тебе всё прихоть, всё минута. И тень от шапочки твоей — Венецианская баута. 1920, 1923
Б а у т а — карнавальная полумаска. Это стихотворение Мандельштама отзовется в стихах Б. Пастернака «Любить иных — тяжелый крест». Чувство все больше выступает у Мандельштама само по себе, как радость жизни, данная вне сопоставлений, вне ассоциаций. И незначительные подробности, мелочи жизни, вроде комаров, взбитых сливок, запаха апельсиновой корки, наполняются высоким смыслом, становясь признаками счастья. И возлюбленная — уже не отвлеченность, не античная Делия и не цитата из Эдгара По, но совершенно земная, немного вздорная и капризная красавица-сладкоежка.
* * * Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст. Я больше не ревную, Но я тебя хочу, И сам себя несу я, Как жертву палачу. Тебя не назову я Ни радость, ни любовь. На дикую, чужую Мне подменили кровь. Еще одно мгновенье, И я скажу тебе: Не радость, а мученье Я нахожу в тебе. И, словно преступленье, Меня к тебе влечет Искусанный в смятеньи Вишневый нежный рот… Вернись ко мне скорее, Мне страшно без тебя, Я никогда сильнее Не чувствовал тебя. И все, чего хочу я, Я вижу наяву. Я больше не ревную, Но я тебя зову. 1920
Интересно сопоставить это стихотворение, напоминающее своим размером стихи восемнадцатого столетия, с любовными стихами Ломоносова, Державина: как изменилась образная система, насколько шире стал мир, из которого поэт черпает сравнения, эпитеты, метафоры, как переменилось само «вечное» чувство — любовь. И любопытно, как тавтологическая «бедная» рифма придает слову неуловимо новый оттенок смысла. На протяжении одного лишь «арбенинского» цикла язык «нагой» страсти почти полностью вытесняет античные образы, литературные ассоциации, которые теперь уходят в подтекст, едва угадываясь, слегка «просвечивая», подобно «Достоевскому» мотиву в третьей строфе.
* * * Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, С певучим именем вмешался, Но всё растаяло, и только слабый звук В туманной памяти остался. Сначала думал я, что имя — серафим, И тела легкого дичился, Немного дней прошло, и я смешался с ним И в милой тени растворился. И снова яблоня теряет дикий плод, И тайный образ мне мелькает, И богохульствует, и сам себя клянет, И угли ревности глотает. А счастье катится, как обруч золотой, Чужую волю исполняя, И ты гоняешься за легкою весной, Ладонью воздух рассекая. И так устроено, что не выходим мы Из заколдованного круга; Земли девической упругие холмы Лежат спеленатые туго. 1920
Видимо, ересь имябожцев глубоко засела в образной памяти поэта.
Читать дальше — О. Мандельштам. Стихи о любви - стр. 6