Борис Леонидович ПАСТЕРНАК
(1890-1960)
Выдающийся лирик, о котором А. М. Горький писал, что «он обладает силой влиять на других поэтов, ему подражают, у него учатся, и он занял, неоспоримо, прочное место в истории русской поэзии XX века», шел трудным и сложным путем — от музыки и философии, от сложной аллитерационности образа к «неслыханной простоте» стиха.
Может быть, по этой причине у раннего Пастернака почти вовсе нет любовной лирики. Не потому, что не любил, а потому что сложное чувство словно бы разлагалось в стихах на множество составных элементов, которыми поэт стремился передать возможно точнее еще более всеохватное и глубокое чувство влюбленности в жизнь.
Оценивая впоследствии свои ранние стихи, сам поэт писал: «Я ничего не выражал, не отражал, не отображал не изображал. …Моя постоянная забота обращена была на содержание, моя постоянная мечта, чтобы само стихотворение нечто содержало, чтобы оно содержало новую мысль или новую картину».
В книгах Пастернака, которые выстраивались именно как книги, словесный ряд был подчинен прежде всего своим законам, в силу чего рожденные живым чувством стихи словно бы отрывались от течения той жизни, в которой родились, становясь самоценной реальностью.
Будучи лирической по самой своей «строчечной сути», поэзия Пастернака проникнута интересом к внешнему миру. Может быть, этим и объясняется, почему природа стала главным героем этой лирики. Причем совсем не в том смысле, в каком она является героем лирики Тютчева или, скажем, Фета. Для Пастернака пейзаж — не только поля и леса, но и камень городов, улицы и вокзалы — мир, в котором разлита и душа самого поэта. Выразить этот мир — значило выразить и душу, и наоборот — выражение своей души естественно влекло изображение этого огромного мира. Поэтому многие так называемые «пейзажные» стихи Пастернака могут быть прочитаны как любовные — так полно и сильно вобрали они в себя внутренний мир поэта. По этой же, очевидно, причине Пастернак, в отличие от своих предшественников и современников — Блока, Маяковского, Ахматовой, Есенина — стремится словно бы вовсе убрать из своих стихотворений свое лирическое «я», весь автобиографизм.
С годами в лирике Пастернака все отчетливее проступало нравственное начало, нравственное содержание. Поэт верил, что человечество хранит в себе «большие запасы высоких нравственных требований, лелеет мечту о другой, более мужественной и чистой жизни», что эти подспудные залежи выявляются в моменты потрясений, будь то революция, отечественная война или любовь. Тогда «светлые столбы тайных нравственных залеганий чудом вырываются из-под земли наружу. Люди вырастают на голову, и дивятся себе, и не узнают — люди оказываются богатырями». В этом нравственный смысл любви, пробуждающей в человеке истинное. Ведь «корень красоты — отвага», а не гармония или соразмерность!
Рассказывая в автобиографической книге «Охранная грамота» о своей первой любви, поэт особо остановился на соотношении в любви чувственного и духовного начал, на их противоборстве, особенно остром в юности. Нередко, особенно в отрочестве, это противоборство заканчивается трагически, вплоть до душевных надломов или даже самоубийства.
Любовь резко оттеняет пошлость, делает ее неприемлемой для влюбленного и любящего, потому что сама по себе — «самое чистое из всего, что знает вселенная. И одной этой чистоты, столько раз побеждавшей в веках, было бы достаточно, чтобы по контрасту все то, что не есть оно, отдавало бездонной грязью».
Спасение, считал Пастернак, могут дать только искусство, поэзия. Только они, твердя о любви, не поступают в распоряжение инстинкта и позволяют каждому новому поколению, взяв новый барьер душевного развития, сохранить в себе лирическую истину.
Из поэмы
Я тоже любил, и дыханье
Бессонницы раннею ранью
Из парка спускалось в овраг, и впотьмах
Выпархивало на архипелаг
Полян, утопавших в лохматом тумане,
В полыни и мяте и перепелах.
И тут тяжелел обожанья размах,
Хмелел, как крыло, обожженное дробью,
И бухался в воздух, и падал в ознобе,
И располагался росой на полях.
А там и рассвет занимался. До двух
Несметного неба мигали богатства,
Но вот петухи начинали пугаться
Потемок и силились скрыть перепуг,
Но в глотках рвались холостые фугасы,
И страх фистулой голосил от потуг,
И гасли стожары, и как по заказу
С лицом пучеглазого свечегаса
Показывался на опушке пастух.
Я тоже любил, и она пока еще
Жива, может статься. Время пройдет,
И что-то большое, как осень, однажды
(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)
Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившись
Над чащей. Над глупостью луж, изнывающих
По-жабьи от жажды. Над заячьей дрожью
Лужаек, с ушами ушитых в рогожу
Листвы прошлогодней. Над шумом, похожим
На ложный прибой прожитого. Я тоже
Любил, и я знаю: как мокрые пожни
От века положены году в подножье,
Так каждому сердцу кладется любовью
Знобящая новость миров в изголовье.
Я тоже любил, и она жива еще.
Всё так же, катясь в ту начальную рань,
Стоят времена, исчезая за краешком
Мгновенья. Всё так же тонка эта грань.
По-прежнему давнее кажется давешним.
По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,
Безумствует быль, притворяясь незнающей,
Что больше она уж у нас не жилица.
И мыслимо это? Так, значит, и впрямь
Всю жизнь удаляется, а не длится
Любовь, удивленья мгновенная дань?
1916, 1928
Читать дальше — Б. Пастернак. Стихи о любви - стр. 2